Коза, которая искала человека

Коза, которая искала человека

Мы в Bonihua учим китайскому и время от времени вытаскиваем из шкатулки истории — из селений, базаров и театров, где язык и жизнь пьют из одной чашки.

Притча

На горной дороге, где траву держит на месте только ветер, человек по имени Ло Минь потерял козу. Она шла за ним из деревни в предгорья, переваливала тонкие мосты, жевала сорный полынь, а потом — как стеклянный отсвет на воде — исчезла. Он оглянулся, увидел лишь его же следы и узкий, обвисший ремешок, на котором колокольчик тихо дрожал без звука.

Он спустился к рынку. Рыбаки выкладывали серебряных карасей на влажные доски, пекари вытаскивали сладкие лепёшки, пахнущие кунжутом, город уже гудел. Ло Минь спрашивал каждого: “Не видел ли кто козу? Белая спина, чёрная голова, на шее — старая бронзовая бляха”. Ему кивали, будто знали, о чём речь, и показывали разные стороны света. Мальчишка у корзин с черносливом уверял, что коза убежала к реке; мясник в запятнанном переднике указывал на перевал; торговка свечами для храма шевельнула подбородком в сторону театра кукол: “Туда, туда, у них сегодня коза танцует”.

Ло Минь не знал, что значит “коза танцует”, но побежал к театру, потому что бег — это то, что он умел. На сцене тянули занавес, за ним звякали костюмы. Из‑за кулис выехал человек в уродливой маске и принялся плясать, загибая ноги, словно козьи колени. Ло Миню показалось, что он слышит знакомый колокольчик и почувствовал, как сердце пошло быстрее. Но позади него засмеялись трое — не злорадно, а устало. Один из них, старик с прорезанными на лице ветрами и снегами, сказал так: “Ты ищешь козу, а смотришь на людей”. Ло Минь повернулся, хотел ответить, но вывели на сцену ещё кого‑то — петуха из бумажной массы, и шум заглушил слова.

Он выскочил наружу, куда ударило солнце и запах соевого соуса из соседней харчевни. Там, в глубине, жевали лапшу двое погонщиков, а на стене висела стёртая кистью надпись: “Нумифэн: надёжные верёвки для коз и людей”. Он зацепился за слова — “для коз и людей”. В голове крутилось: насколько крепка верёвка для козы, чтобы не резать кожу, и насколько мягка верёвка для человека, чтобы не путать дыхание. Он стукнул деревянной палочкой по столу; хозяин, проживший в глазах тысячу месяцев, спросил: “Что ты потерял?”. Ло Минь выговорил: “Козу”. Хозяин взял палочку, взвесил и положил на место: “Коза — животное, козу теряет тот, кто скачет глазами. Смотри по‑козьи: вниз и близко”.

Он вышел и прислушался. Город был, как сковорода: шипит, брызжет. Но где‑то в низком гуле, где‑то под углом домов, стучал маленький металл — “дин-дин”, как маленький дождик по медной миске. Он наклонился, посмотрел на землю, как его учил хозяин харчевни. Там, в пыли, были два отпечатка раздвоенных копыт, тонкие, аккуратные, и рядом — отпечатки многих ног, как писчие чернила, пролившиеся на стол. Копыта уходили по тенистому переулку, где белые стены домов перемигивались пятнами света через листья.

Он пошёл туда, считая шаги и удары своего сердца. Переулок вывел на маленький дворик, где сушилась рисовая солома, на бечёвке висели выстиранные носки, а у порога сидел старик и курил трубку, держал её так, будто это был тонкий музыкальный инструмент. Старик поднял глаза, отпустил дым и сказал: “Коза заходила сюда. Поиграла с совком, толкнула мою пустую бочку, глянула на двор моей соседки, где петух распушил хвост, и ушла”. Ло Минь спросил: “Куда?”. Старик поскоблил ногтем бочку, будто хотел выцарапать там стрелку: “Коза — не стрела. Она смотрит, нюхает, думает. Ваша коза — с белой спиной? Она шла туда, где пахло солью”. И кивнул на общественный колодец.

Возле колодца толкались женщины, швыряли в воду ведра на верёвках, смеялись и ругались. Одна сказала: “Коза пила долго, будто неделю в дороге, и, кажется, слушала воду. Колокольчик её — не как у других: не новый, а с трещинкой, звук у него с болью”. Ло Минь поблагодарил и пошёл по дороге от колодца, где камни блестели, как лезвия. Он снова увидел копыта, теперь чуть смазаннее — вода так умеет. Он стал идти медленнее, пока не пришёл к складам соли. Там гранёные белые груды лежали, как большие снежные кристаллы, и воздух щипал нос. Человек в короткой куртке, из‑под которой выглядывали плечи живота, сказал, не поднимая глаз: “Коза пришла, посмотрела, облизала камень и ушла. Может, потому что мы смеёмся над козами, а козы этого не любят”.

Был уже полдень, когда он дошёл до края города, где городской шум становится разговором и дорога снова превращается в дорогу. Справа — поле, слева — просёлок, на горизонте белел храмовый холм, где ветра всегда больше, чем людей. Ло Минь остановился и вдруг понял, что устал как вода в колодце к вечеру. Мысль простая, тяжёлая: коза исчезла. Она не предмет и не сумма всех подсказок. Она существо, у которого свои весы.

Он сел на камень и вспомнил, как всё началось. Козу дала ему тётка из соседней деревни. “Отведёшь в город, продашь осторожно, не в руки резчика, пусть попадёт к добрым, а деньги передашь монастырю — на колокол” — так она сказала. А потом вечерами он гладил козу по шее, звонил её старым колокольчиком, и коза к нему привязалась — не к верёвке, а к этой ритмичной ласке. В город он шёл уверен: хороший путь, хорошая цель. А теперь он сидел, и внутри было пусто и грустно, как в той бочке у старика.

Он поднялся. Пора было возвращаться — к тётке, к своим словам и к своей вине. И тут, в тишине, уже не городской, а полевой, он услышал не “дин-дин”, а короткое дыхание. Шорох травы. Он обернулся — никого. Он стоял, не дыша, и заметил, что по обочине, в траве, ходит тень. Тень козы — нет, не тень, а едва уловимый сдвиг света, когда перед облаком идёт ветер. Он сделал шаг, другой. И увидел её — она как будто не скрывалась: стояла по грудь в полыни и смотрела. Смотрела так же, как он — в землю.

Он был уже готов улыбнуться, протянуть руки — и тут увидел ремень на её шее. Ремешок был перерезан не порывом или камнем. Ровно, чисто, будто ножом. Он присел, погладил её по костяной белой голове и вдруг почувствовал странное: колокольчик на её шее звенит не как раньше. Треснувший звук исчез. Остался другой — тонкий, стеклянный. Он откинул ремень и увидел маленькую трещинку иначе; нет, не трещинку, а новую чёрточку рядом с иероглифом, выгравированным на бронзе. Иероглиф был 羊 — “коза”, “овца”. Чёрточка была рядом, и получилось 祥 — “благой знак”. Он не знал, как так вышло, но была загадка: кто добавил черту? Когда?

Коза дышала, тёрлась ему в плечо, и он пошёл рядом, держа в руке ремешок — для вида, потому что она и так шла рядом. На дороге он встретил мужчину, которого не видел раньше. Тот стоял напротив поля, опираясь на палку, как на вторую ногу, и улыбался глазами, будто видел хорошую сцену. “Нашёл?”, — спросил он. Ло Минь кивнул. Мужчина показал на ремешок: “Резать верёвку — не трудно. Трудно — отпустить в голове. В городе было шумно. Шум — хороший нож для верёвок”. Ло Минь хотел спросить, не он ли резал ремень, но вдруг как будто понял: не обязательно знать, кто резал, если знаешь, что держать по‑настоящему. “Вы резали?” — спросил он всё же, потому что человек — существо, которое спрашивает. Мужчина не ответил да или нет. Он сказал: “Колокол тоже нож. Он делает тишину чистой. Деньги в монастырь отнесёшь? Отнеси. Но колокол нужен не им. Он нужен тебе. Слышать, как звенит твой козий колокольчик”.

Они дошли до города уже без спешки. На рынке было тепло и сыро от дыхания людей. Мясник снова что‑то кричал, мальчишка продавал те же черносливы, только уже внимательней вытягивал слова, торговка свечами смотрела мимо, куда‑то в свой, свечной мир. Ло Минь остановился возле лавки верёвок. “Дайте тот ремешок — мягкий, но крепкий”, — сказал он. Хозяин протянул, и коза своим речным языком лизнула край, как будто одобряла. Дальше они пошли в монастырь на холме. Там, в прохладной тени, люди не говорили громко, и даже ступени согрешали меньше скрипом. Он положил на каменный стол деньги — не совсем те, что мог бы выручить, если бы продал козу по весу мясника, но те, какие могли родить колокол — хотя бы маленький.

Настоятель не спрашивал у него ничего особенного. Он только взглянул на колокольчик, на трещинку и на иероглифы. Пальцем провёл так, будто гладил ребёнка по голове. “羊 и 祥”, — сказал он. “Коза и благой знак. Иногда благой знак рождается от потерянной козы. Иногда — от найденной”. Ло Минь кивнул. Он взял козу под шею, ударил пальцем по её колокольчику. Тот ответил мягко, как капля в глубокой чаше. Он не знал, где и когда добавилась чёрточка, но понял простую вещь, которую часто понимают после — связь иероглифа и улицы. Как в городе говорили ему люди по‑своему о его козе, так и написание живёт отнюдь не только на бумаге.

Он повернулся уходить и вдруг заметил — у ворот монастыря стоял тот же мужчина, опирающийся на палку. Мужчина кивнул ему и показал глазами вниз, к ногам. Там лежал узелок. Внутри — горсть крупной соли, спелая хурма и куцый свиток с одной фразой. На нём было выведено тушью: “亡羊补牢，未为晚也”. Ло Минь прочитал это медленно, как читают молитву, и почувствовал, что в груди сместилось что‑то тяжёлое, уступило место воздух. Он познал фразу давно,