Муха, которая «пахала землю». Или как звучит гордыня на роге быка

Муха, которая «пахала землю». Или как звучит гордыня на роге быка

Мы в Bonihua учим китайскому и время от времени вытаскиваем из памяти истории — короткие, упрямые, с вкусом пыли и полевых трав. Они помогают слышать Китай не как шум, а как живую речь.

В уезде, где осенью пахнет просом и свежескошенным гаоляном, стоял на межах старый бык. Шрам у него пересекал лоб, как высохшее русло реки, yпряжь скрипела, плуг резал землю, а колокол на шее звенел, как чужая мысль. Возле уха у быка присела муха — прожорливая, уверенная в себе, как мелкий чиновник на базаре. Она немного посидела и, вдохновившись видом тянущихся борозд, перебралась на самый кончик правого рога. Отсюда поле было как на ладони: корни, камешки, солнце, махнувшее рукавом тумана.

«Слушай, бык, — сказала муха, — держи ровнее. Поворачивай левее, левой! Видишь бугор? Обойди. Я веду, ты тяни». Бык молчал. Он делал свою работу. Но муха, подпрыгнув, принялась командовать громче. Ей нравились эти разные «я» — командир, правитель, мастер; каждое слово щекотало ей крылья, как теплая струя воздуха от земли. Когда плуг наткнулся на камень и дрогнул, муха чуть не сорвалась — и решила, что это она остановила махину. «Видишь? — сказала она быку. — Так и надо: не спеши, думай!»

Солнце ползло вверх, и у мухи появился первый слушатель — кузнечик, приставший на стебле сорнякового осота. Он посмеивался, скрипя ножками, но молчал. Потом прискакала лягушка из канавы, выпучила глаза, присвистнула. Потом прибежали две курицы из соседнего двора, переговариваясь как базарные торговки, — и тоже уставились. Мухе понравился зал. И она заговорила как обычно говорят в жаркую пору: быстро, самоуверенно, не оставляя пауз. «Видите, — сказала муха, — все это — моя работа. Я держу линию. Без меня бык уперся бы в изгородь, а плуг ушел бы в кусты. Это не сила мышц, это искусство. Рулить!»

Бык вздохнул — как вздыхает дерево в ветреную погоду. От этого вздоха муха едва удержалась, но обиделась не на шевеление воздуха, а на молчание. «Ты бы хоть спасибо сказал», — пробурчала она, поворачиваясь и смахивая лапкой пыль. А рядом, на другой межe, пацаненок в соломенной шляпе бросил в воздух шапку, крича «эй!», потому что отец перевел плуг к устью арыка и вода зашептала — тонко и быстро. Муха решила, что это кричат в ее честь.

К полудню муха устала говорить. Ей хотелось сахара, грязной ягодной сладости, хочется тени. Она спикировала к бычьему глазу, чтобы отпраздновать свое «руководство» в приятной теплой складке кожи, но тут над полем прошумела ласточка. Тень разрезала солнце, как нож дыню. Муха дернулась и вцепилась в рог. Колокол звякнул. Плуг шел, как и прежде, без пауз. «Надо держаться, — решила муха. — Сейчас мы повернем у оврага — по моей команде».

Не повернули. Бык шагал туда, где земля была готова распахнуться. Тропы знали его ноги. Воды знали, когда вытечь, а ветер — откуда подуть. Пахарь щурился от света, тянул за оглобли, на ходу углубляя борозду. Село — десять крыш и академия дымов — лежало за спиной, храм Земельного Духа стоял слева, как старший родственник, наблюдающий за детворой. Муха оглядела это все с высоты рога и испытала странную пустоту. Где ее след? Где ее усилие? Она вдруг услышала: не свой голос, а скрип плуга, усталое дыхание быка, шаги человека, свист мальчишки, хруст сорняка. Все это шло без нее — как шло до нее и пойдет после.

Она разозлилась. Ярость часто приходит к тем, кто привык считать любой шум аплодисментами. «Ленивая глыба! — завизжала муха быку на ухо. — Если б не я, ты бы просто ходил туда-сюда. Я — твой глаз!» И в этот момент бык остановился. Муха торжествующе приосанилась: «Вот видите! Слушается!» Но бык остановился не из-за ее писка. У пахаря развязалась веревка на ремне оглобли. Мужчина, матюкнувшись тихо и буднично, нагнулся, чтобы поправить узел. Бык замер — как умеет замирать опытный друг, который знает: сейчас надо стоять, иначе будет беда.

Муха, конечно, не заметила веревки. Муха громко выдала еще пару указаний, для солидности. Потом ласточка снова прочертила небо, и муха, забыв о роли главнокомандующего, метнулась к навозной куче за оградой — там пахло не признанием, а обедом. И улетела. Бык повел ухом, сбросил ее легкий вес с рога, даже не морщась. Плуг пошел дальше, борозды шли одна за другой. Мальчишка опять завизжал от счастья, потому что из арыка выползла серебристая рыбешка. Пахарь завязал узел, проверил плотность земли, поправил шрам на бычьем лбу взглядом, который был ласковее руки. День тянулся — теплый, соломенный, ровный.

Вечером, когда село сидело на пороге своих домов и грызло семечки, муха рассказала вонючей кучке своих подруг, что «сегодня лично довела плуг до самого оврага». Подруги ахали, как положено вежливым подругам. А на мазаной стене храма кто-то мелом вывел кривую надпись: «Не считай чужую силу своей — засмеет кошка». Утром эту надпись забрызгает дождь из рисовой тучи, и она стечет, как все человеческое. Но бык выйдет на поле. И плуг пойдет.

Так и идёт: кто-то берет на себя чужую тяжесть, как будто у него на ладони рычаг мира, а кто-то молча тянет, не озираясь на сор. Кто-то берет рог за штурвал, а у руля там изначально — простая работа, законная тишина и лад с землей.

Разбор: о чём эта история и какую ноту она берёт в китайской культуре

• Притча смеется над привычкой приписывать себе чужое движение. Муха на роге быка — образ легкий и колкий: сидишь на силе, пользуешься ее инерцией, но веришь, что это твои руки крутят мир. Это не только о тщеславии, но и о неумении видеть причинно-следственные связи.

• В китайской речевой привычке к таким наблюдениям относятся с терпеливой улыбкой. Здесь любят запоминать мир через миниатюры: простой жест, три предмета, один поворот — и смысл распахивается. Ирония без злобы делает замечание терпимым. Над мукой не издеваются — ее показывают на фоне быка. За счет масштаба становится понятно, чего стоит каждый.

• Язык подпирает притчу устойчивыми выражениями. Есть старое сравнение про тех, кто обретает «славу, прицепившись к хвосту скакуна»: 蝇附骥尾 (yíng fù jì wěi) — «муха, прикрепившаяся к хвосту аргамака»: не летит, а катится за чужой спиной и потом гордится пройденной дорогой. Это про потребность «вписаться в силу», вместо того чтобы стать силой. С другой стороны, в обиходе есть и «钻牛角尖» — «забираться в остриё бычьего рога», то есть застревать в узкой теме, в тупике из мелочей. Оба образа сходятся в одном: рог — не рулевое колесо мира, а либо не к месту взятый пьедестал, либо тупик, где ничего не вырастет.

• Китайский взгляд на такие ситуации обычно практичен: не стыдят, а возвращают к делу. Не «смешон», а «бесполезен». И в этом — проявление уважения к реальному труду. Важно, кто тянет плуг, кто завязывает веревку, кто знает, где в почве камни. Мухе в этой справедливости не отказывают в существовании — ее просто ставят на ее размер.

• Когда мы привыкаем думать такими миниатюрами, картина Китая становится четче. Отсекаются шумы — самохвальство, придаточные роли, нагромождение показной активности. Остается линия борозды, конкретная работа и ритм, который можно услышать: шаг, звон, скрип, вдох. С этой точки зрения проще учиться различать главное и второстепенное — и в языке, и в жизни: где смысл двигает разговор, а где «муха» летит на чужом векторе.