Тетива, от которой бегут

Тетива, от которой бегут

Мы учим китайский и бережно вытаскиваем из его корзины истории — пахучие, странные, с послевкусием. Вот одна из них: будто лучок, щиплет глаза и заставляет смотреть яснее.

Притча о пугающем луке

В уездном городе на севере висел над рынком старый лук. Не овощ — оружие, деревянная дуга, тёмная от масла, с перетянутой много раз тетивой. Его подвесили еще при прадедах, когда на площади проводили ритуальные стрельбы и соревнования чиновников. Теперь никто не стрелял. Но лук остался и стал слухом.

Слух был такой: если тетива звякнет над тобой — жди беды. Каждый ветер, каждая глупая воробьиная стая, задевавшая перьями струну, превращались в знак. Торговцы стекали с площади, как вода из пробитого кувшина. Иногда доходило до смешного: звякнет — и сразу пять лотков с пирожками, как по сигналу, закрываются тканью, дети прячутся, подсчитывают, у кого завтра заболеет корова, у кого сорвётся сватовство.

В новый год там появился писарь из соседней уездной школы. Молодой, длиннее своего рукава, любопытный как ничего не видавший кот. Его звали Чжан, что в переводе с его собственного календаря значило и «расстянуть», и «натянуть» — как тетиву. Он жил в дешёвой комнатушке над лавкой с чернилами. Каждое утро проходил под луком, каждый раз, хоть и невпопад, ловил себя на ожидании: звякнет или нет? Хорошо ли напишется сегодняшний указ? Не соскользнёт ли кисть?

Раз так, лук ожил. Ветер с гор прошел по площади, тетива дрогнула, и воздух отозвался тонкой, совсем не страшной нотой. Она была как заикание — секунду, и тишина. Но площадь захлопнулась. Чжан остался один-единешенек посреди камней и тонкого эха. Он поднял голову и вдруг ощутил, как внутри, под ложечкой, завязывается узел. Смешно. Он умел распутывать кривые строки стариков и разбирать чужую речь в самых мутных делах, но простой звук его испугал.

И тут, как будто для того и придумано, к площади подкатила тележка с зелёным луком. Женщина в соломенной шляпе, с морщинами — не старухи, а земли: густые, ровные, плодородные. Она окинула глазами пустую площадь, сморщила нос. Пустота пахла страхом, как перекипячённая каша.

— Тетива? — спросила она не у Чжана, а у дуги над ними. Лук молчал.

Женщина протянула руку, вытянула один длинный зелёный перо-лук, завязала узлом, перекинула через тетиву и оставила висеть, как ленточку. Травяная прядь съела звук.

— Теперь пусть ветер нос отморозит — не заголосит, — сказала она и так уверенно, будто поправила косынку, тронула тележку дальше.

Чжан уставился на это простое колдовство. И, быть может, сделал то, что никто бы не сделал: побежал за тележкой. Комариные чернила в его голове шумели, хотели сложиться в доклад о суеверии и правильном порядке вещей. Но ноги вынесли его к женщине, во двор, где звенел котёл и стлался тонкий запах, собственный, ни на что не похожий, — запах обжаривающегося зелёного лука. Он был голоден, конечно, но одновременно это было что-то ещё — аромат, который не вредит, а воскрешает.

— Вы кто? — спросил он.

— Тётка Лю, — хлопнула крышкой она. — А ты кто?

— Я… — он не хотел быть «я» и быстро выдал перепрыгивающую через себя фразу: — Записываю уставы. Испугался тетивы.

— Тетива у любого в груди, — пожала плечами тётка Лю. — У кого-то натянутей, у кого-то слабей. Когда нет стрел, больше всего страшит пустой звук. Ешь.

Она сунула ему в руки лепёшку: горячая, тонкая, на ней переливались мелкие зелёные узоры, как змея оставила свою кожу. Это была самая простая, самая смирная еда — лепёшка с зелёным луком. Чжан откусил. Сладость муки, лёгкая горчинка зелени, масло — и вдруг эта пустота в животе, завязанная в узел, отпустила. Он посмотрел на женщину так, как смотрят на людей, которые случайно вытащили из тебя нож, которого ты даже не видел.

— Кто повесил лук? — спросила она, вливая кипяток в чайник.

— Давно. При наших прадедах. Археры состязались. Потом всё отменили, а лук оставили. Чтобы помнили. Но люди решили, что он — колокол беды. Ждут звона — и дождь сам себя зовёт.

— Это не лук пугает. Людям нравится, когда их просят бояться, — хмыкнула тётка Лю. — Тогда всё просто: боишься — значит, живой, правильный. А вот жить и не подстраивать шаг под звук тетивы — тут ум нужен. По-китайски скажут «聪明» — умный; слышишь? «cōngmíng». Первый иероглиф звучит как «лук зеленый» — 葱, cōng. Не случайно его едят перед экзаменами: тянут ум в голову.

— Выдумки, — сказал Чжан, но смеялся. Потому что язык, как и еда, любит такие мостики.

— Выдумки — это когда ты лук натираешь и плачешь. А вот когда ешь — и перестаёшь бояться, это не выдумки, — сказала она. — Иди, скажи людям: пусть приходят. Я жарю большую сковороду. Пусть понюхают и посмотрят, как страх уходит из их носов вместе с паром.

Чжан не любил быть гонцом, но что-то в нём уже сняло с себя броню. Он пошёл по рядам, стучал в двери, звал. Сначала, как всегда, вылезли дети. Потом осторожные мужчины, которые проверяют, хитрая ли там ловушка. Потом женщины, которые верят своим носам. Они шли, смотрели на повисшую травяную тесёмку на тетиве, шмыгали, сопели, ели. Смех, как вода, медленно возвращал жизнь на площадь.

Тётка Лю расстелила на телеге доску и поставила на неё лук — настоящий, зеленый. Люди тоже повесили на тетиву ленты: не бумажные заклятия, не молитвы, а соль земли — пару перьев лука после покупки. Ветер всё так же приходил с гор, но теперь у него на пути был мягкий щит травы. Звона не было. Площадь, которая ещё утром была пустыней, к вечеру стала базаром: кто-то ругался из-за цены, кто-то спорил о качестве соевого соуса, кто-то, не стесняясь, плакал. От лука, конечно. И от облегчения. Иногда эти два вида слёз трудно отличить.

Через неделю Чжан залез на табурет и повесил над площадью новый устав, набранный им аккуратными, как у муравья, иероглифами:

«Пусть всякий, кто боится звука, приносит сюда зелёный лук. Мы будем жарить его, пока страх не уйдёт. Пусть тетива висит, чтобы помнить, как пустой звук любит ловить пустую голову. А кто захочет — пусть потрогает дугу, чтобы знать, что дерево — это дерево, а не дух».

Кто-то прочитал и покивал. Кто-то хмыкнул: «Ещё один писарь из тех, кто правила пишет, когда ему страшно». Но злого не было — только какое-то новое, присмотревшееся к себе спокойствие. И это спокойствие выбрало себе запах.

С тех пор перед открытием рынка всегда делали маленькую церемонию. Не громкую, без барабанов и петард. Кто-то приносил связку зелёного лука, кто-то — горячую сковороду. Кто-то, самый смелый, тихо касался пальцем тетивы — и стоявшие рядом слышали совсем не «звон беды», а тихий, как вдох, звук. Его не надо было глушить перьями. Он был так же естественен, как первый глоток чая утром. Люди перестали подгонять свои дни под случайность.

Тётка Лю как-то сказала Чжану, когда они вместе чистили лук и смеялись от его ядрености:

— Видишь? Ты всё хотел написать устав против страха. А я просто добавила к нему зелени.

Он кивнул. Ему нравилось, что в его имени — «натянуть» — живёт и другая нота: «ослабить». Он стал замечать, что многие иероглифы с луком (弓) в корне рассказывают не о войне, а о движении: «引» — тянуть, «张» — разворачивать, «弱» — слабый (два лука, которые спокойно лежат, не натянутые). И что иногда нужно знать, как держать дугу, а иногда — как отпустить. Он записал на полях: 放下弓弦 (fàngxià gōngxián) — отпусти тетиву.

Город привык к своему странному обычаю. Проезжие спрашивали: «Что это у вас за зелёные ленточки?» Им отвечали: «Страх кормим». Проезжие смеялись и уходили с мешочком зелёного лука — на всякий случай, чтобы дома было чем приправить глупую тревогу.

Однажды, когда пришли пустые годы и зерно в городе сжалось, как кулак, перед площадью остановился отряд солдат. Командир, видать, строгий, лоб — как стена. Увидел лук — прищурился:

— Это что за саботаж? Почему оружие завязано травой?

Чжан вышел вперёд. Он больше не носил длинный рукав — покороче, чтоб не волочился.

— Это не оружие, — сказал он. — Это зеркало. Когда нам было страшно, мы смотрелись в него и видели своё лицо. А потом добавили соли и масла.

Командир хотел отрезать лук, потому что порядок любит чистые стены. Но посмотрел на людей: они стояли спокойно, молча. Никакого бунта. Просто какая-то расставленная по местам тишина. Он подумал — и ушёл. Порядок, как выяснилось, не любит пустой паники.

И снова ветер с гор, и тетива — уже скорее память, чем нерв. И зелёный лук — периодически упругий, свежий, перекатывающийся под ножом, который больше никого не режет, кроме себя.

Разбор: что здесь важного и чем это похоже на язык

— Лук и лук. Русская двусмысленность тут играет как надо. В нашем рассказе дуга (弓 gōng) — это форма, тетива — звук, а зелёный лук (葱 cōng) — запах и весёлое земное. В китайской культуре и языке форма, звук, смысл, запах — всё переплетено. Символы не замыкаются в одном значении: один и тот же элемент тянет несколько нитей. Радикал «лук» (弓) поселился во множестве иероглифов, и не все про стрельбу. «引» — «тянуть»; «弹» — «щипать струну,弹奏»; «张» — «расправлять». Кажется, воинское, а выходит — про движение, дыхание, музыку.

— Страх — это тетива без стрелы. В языке это похоже на слова без контекста: любой звук может обернуться угрозой. Как боятся тонов — будто не туда попадёшь, и всё, позор. А потом берёшь простую вещь — зелёный лук, ту самую «снедь», и понимаешь, что в языке есть вкус и ритм. Сделал вдох — сказал тон спокойно. Ошибся — добавил масла, поправил. Не надо кланяться пустому звону и ждать беду.

— Про связь с культурой. В Китае ритуальная стрельба была частью воспитания: попадать в мишень и попадать в себя — одно поле. Конфуцианцы говорили про «стрельбу по себе»: не в смысле саморазрушения, а в смысле точности, которую проверяешь внутренней меркой. Наш лук на площади — пережиток такого риту